Спасибо, Литл...

в дополнение к этому
Резервация здесь
С тех дивных пор, как лакированные зондер-команды искусственно выведенных рифмачей прочесали карательными фалангами руины лирической самодеятельности, замшелые обитатели этих самых руин неожиданно обнаружили себя в состоянии спонтанного сепаратизма. Они вроде бы создали видимость ожесточенного контркультурного сопротивления, но в то же время так до конца и не осознали, чему именно они сопротивляются. Физиономия агрессора оказалась настолько смутной, настолько разнообразно смутной, что герои некоммерческого рок-н-ролла едва лишь угадывали ее контуры. Но они жаждали подвигов… каждому из них казалось, что именно его песня разнесет эту муть, испепелит навязчивую эстраду ослепительными вспышками греческого огня! В моду вошли колючие веники из оборванных струн и сценическое изображение гибели человечества. Такой персональный Армагеддон. Ласт файт, переходящий в мортал комбат.Но возможно ли вести войну с расплывчатыми контурами при помощи какого-либо конкретного оружия… Здесь всякий выстрел вязнет в киселе. Войну с туманными контурами можно вести лишь при помощи таких же точно контуров – смутных представлений о собственном предназначении. Однако туман имеет свойство сливаться.Обитатели лирических руин контркультуры возжелали отделить собственную «смутность» от сумерек ангажированного мейнстрима. Ведь никто, ни в каком кошмаре, не смог бы поверить или объяснить самому себе то, что нет никакой «контркультуры» и противостоящего ей «тиранического искусства». А есть лишь талантливые и не очень… И, черт возьми! – никому уже не понятно, отделиться ли хотят они, выделиться ли…Выстрел без мишени.Некоторые, настаивающие на радикальной конкретике, избрали в качестве мишени собственный висок, всаживая в него золотые стрелы внутривенных инъекций. Впрочем, выбор оружия лежит в области личных предпочтений, обусловленных фольклорными традициями. Это не принципиально.Обитателям давно уже облагороженных руин до сих пор кажется, что их самоубийства являются символическими. А сами они, после совершения вино-водочного харакири, становятся идолами подпольного пантеона. В агонистическом бреду мерещится им, что на скрижалях их религии начертано слово «Underground».Но нет никаких скрижалей. Есть лишь номер полки в городском морге и кривая надпись химическим карандашом на мертвой ляжке: «Иван Помидоров». Гробовщикам же, собственно говоря, как носителям конечной истины, абсолютно по хую и сам этот Иван, и его выдуманная фамилия. И если даже на соседней полке обнаружится мертвое тело, некогда принадлежащее некоторой субстанции под названием Борис Моисеев, - гробовщики продолжат глушить спирт с формалином, пощипывая остывшие сиськи юных покойниц-жертв ДТП. Трупам, как и брошенной в мусорные баки одежде, уже все равно, как их теперь используют. Трупы, как шпроты, равны. Таковы особенности войны мутных контуров против неясных очертаний.Но известно ли вам, что вслед за боевыми отрядами всегда идут кибитки коммерсантов, груженые бесчисленным товаром? Такова реальность. Таков закон бытия. Туман сливается, как мысли в голове Фиделя Кастро, и на Гаванской набережной появляются футболки с изображением Джона Леннона и Че Гевары одновременно. Леннон слева, Че справа. Туман сливается, и анархист Помидоров взрывает себя насыщенным раствором героина. Туман сливается, и Дмитрий Дибров перепевает Майка Науменко. Туман сливается, и предприимчивые фельдфебели превращают руины в супермодные дансинги, где чавкающие представители ласковых тиранов оттягиваются под ремиксы поверженных рок-групп.И чем яростнее рубятся лирические вояки, тем гуще и обильнее становятся стол и стул в разросшемся коммерческом тылу, такова неизбежность. И если ваша кислая рожа все еще не пропечатана во всю ширь одноразовых китайских футболок, то значит – хуевые вы вояки.А мы – всего лишь люди предчувствия.СантимЕсли он еще не бог, то лишь потому, что передающаяся по наследству прививка интеллигентности мешает ему провалиться-таки в бриллиантовую преисподнюю прижизненной канонизации. Если он еще не бог, то несомненно станет им. Как становится богом всякий, пишущий кровью поэт. Вопрос лишь в том - когда, где и кем будет произведен обряд перевоплощения. Все же он не из тех лукавых скромников, способных короновать себя собственноручно. И уж конечно не из тех, кто потешает чернь адюльтером политики и мистики, надеясь получить из скрюченных ручищ этой самой черни безусловно пижженные державу и скипетр.Короче говоря, он не задумывается о своем божественном предназначении. И именно этот нюанс выделяет и отделяет и даже отдаляет его от той бессмысленной войны чебурашек с барабашками, в которую втянуты многие и многие наши электрические горлопаны и механические струнобои.Плоть от плоти выросший из гитарных британских подвалов, Сантим волею проклятой судьбы вынужден действовать в неблагоприятных условиях московских зачумленных катакомб. Его персональный путь не имеет ни малейшего отношения к борьбе руинных сепаратистов, поскольку и сам он ни в чем не причастен ко всему тому, что в нашем бестолковом заповеднике принято подразумевать под непонятным термином «рокенрол» Сантим, прежде всего, - солирующий поэт, ради удобства высказывающийся под аскетический аккомпанемент пары электрических гитар. Ему этого вполне достаточно. Ведь здесь главное заключено не в виртуозности исполнения, а в атмосфере… Главное – самоощущение.Вот черт…Если Сантим еще не слился с абсолютом, то лишь потому, что недостатки его характера позволяют абсолюту хоть как-то позиционировать свое неочевидное отличие от жизни, так сказать, мирской и бренной. Получается, что даже в недостатках Сантим исполняет некое наивысшее поручение, которое сам же себе и предписал. Только не догадывается об этом. Догадливость, как и всякая прочая жизненноважная изворотливость ума, присуща исключительно сынам мира сего, то есть людям цельным и конкретным, как таблетка фенолфталеина. Догадливость не свойственна богам. Они не решают кроссворды. Они их даже не составляют. Им эти шарады на хуй не нужны.Вот черт…Неплохо он придумал: «Резервация здесь!» А где же, блядь, еще…Когда он был бессмертно юн, то обладал такой своеобразной, чуть подпрыгивающей, походкой. Такая же манера передвигаться была у Алекса Оголтелого, только более акцентированная. Казалось, что в этой походке выражено инстинктивное желание сократить соприкосновение с землей до минимума, иметь как можно меньше общего с этой непрочной, шаткой и во многом случайной структурой. Земля, со всем ее составляющим, была сама по себе, Сантим – сам по себе.Отодвинув от себя тяжелую прозрачную дверь с надписью «выход», он покинул утробу метрополитена и оказался в самом центре подземного перехода. С потолочных ламп сочился гнойно-желтый свет. Ядовитым дымком коптила зажженная окурком урна. Пучеглазая девушка с тявкающей собачонкой подмышкой визгливо кричала в трубку прикрученного к кафельной стене телефона: «А? Что?.. Ты меня посылаешь?.. Нет! Это я тебя посылаю!.. Понял! А?.. Что?..», усатая тетка в мохнатом берете цвета оранж толкнула его авоськой, нагруженной стиральным порошком «Лотос». Он покачнулся и сделал несколько шагов к газетному киоску. Продавщица уставилась на него пуговичными зенками, но, не распознав в нем потенциального потребителя отечественной прессы, отвернулась и вцепилась зубами в извлеченный из под прилавка пирожок. Тут же, в нескольких сантиметрах от него, страдающий одышкой милиционер грабил беспомощного азиата. Левой ручищей правоохранитель держал несчастного за шиворот, так что тот едва касался подошвами заплеванного пола, а правой обшаривал карманы, выгребая из них все, сколько-нибудь материально значимое. Сантим отодвинулся от этой фольклорной композиции, закурил и наконец увидел того, с кем должен был встретиться…Только так в самом деле, являться гением и посылать свою гениальность на хуй. Или «на ху-у-уй», - как говаривал первый вокалист приморской рок-банды «Коба» Витя Пьяный. Только так можно сохранить в себе то самое настоящее, то самое искреннее, что безвозвратно утрачивается, как только пациент вживается в фантазии о собственной исключительности. Еще хуже тем, у кого сохранились ошметки совести… Представьте себе одуревшего уфимского педагога Юрия Юлиановича Шевчука, регулярно приходящего взгрустнуть на могиле Башлачева. Нет. Пардон. Регулярно он не сможет. Но все же тогда, когда мурлыкающий Шевчук является к месту захоронения Александра Башлачева, то чувствует себя, если конечно он не проебал еще остатки некогда распахнутой души, - так вот, он каждым миллиметром своего эстрадного организма, каждой искоркой потухающего сознания, ощущает себя жидко растекшимся говном. Так точно чувствуют себя действительно боевые генералы, увязшие после отставки в помоечном эдемчике уездного чиновничества. Век воина, как и век рок-бунтаря, короток. После завершения победоносной компании, каждый новый день приходится отыскивать для себя персональные сражения. Сначала действительные. Потом выдуманные. И в конце концов совсем уж пошленькие, бутербродные… Так могучие идолы превращаются в одноглазых шутов. И уже в этом обличье шут изображает из себя то казенного бодряка, то деморализованного философа – в зависимости от текущего политического момента. И от сценических завываний его начинает смердеть… И сопливые рулады его становятся похожими на стоны изголодавшегося ведьмака… И он приступает к поучению… А что еще остается делать тому, кто обозвал себя гением. Он поучает развлечением и развлекает поучением. И уродливые поклонники уродливо сострадают его меланхоличному уродству… А Саня Башлачев корчится в могиле от столь продолжительных блевотных поминок. Рокенрол.Шевчук – предводитель кастрированных сепаратистов.Вот черт…Обитатели лирических руин блуждают в поисках случайных перестрелок и если не находят таковых, то стремятся хотя бы плюнуть друг в друга. От этого им становится легче, как чеховскому писарю после убийства таракана.Бессознательно пародируя каменных богов – хранителей острова Пасхи, обитатели контркультурных руин торжественно усаживают свои натруженные зады на обломки концертных мониторов и погружаются в себя. А куда же еще им, блядь, погружаться! Их физиономии, подобно расплющенным профилям идолов острова Пасхи, всегда обращены внутрь обжитой территории. Их не интересует мир, находящийся за спиной. О его существовании они вспоминают лишь тогда, когда возникает кризисная необходимость спиздить на стороне какую-нибудь легко запоминающуюся мелодию. Но чаще всего не требуется и этого, поскольку гораздо легче обобрать врага внутреннего. Фаланги рифмачей вычесывают мелодичных вшей из гривастых сепаратистов, а те, в свою очередь, совершают демонстративное глумление над филармоническими бестселлерами недалеких прошлых лет. Именно это они называют боестолкновением с эстрадными карателями.Иррациональный Сантим не желает участвовать в этом кошелечном шапито. Он никогда не вращался в скрипучей люльке Чертова колеса. Он даже не попытался рассмотреть его устройство. Не запускал шестеренки. Ему эти забавные аттракционы на хуй не нужны.Да, неплохо он придумал: «Резервация здесь».О чем говорят люди, понимающие друг друга без слов… Ни о чем они не говорят. Они молча бредут, растаптывая снежную мартовскую жижу, к ближайшему лабазу, где приобретают для начала пару пол-литровых батлов сногсшибательного паленого пойла с криво насаженными этикетками.Первый такой попутный алкогольный ларек находился в сотне шагов от метро «Тушинская», там, где заворачивает обратную петлю лиазовский пассажирский тарантас с гламурным номером 88.Погрузив себя в дребезжащее автобусное чрево, Сантим и его спутник уставились в окно. По ходу маршрута перед их расфиксированными взорами проплывали мутно очерченные контуры кварталов рабочей московской окраины. Влажный иней загробных кирпичных фасадов, угрюмые хрущевки с провалами охраняемых автомобильных стоянок. Оплеванное голубями небо. Крыши с виселицами телевизионных антенн. Луповатый светофор, желто-мутный, словно глаз пораженного вирусом Боткина. Скользкая асфальтовая прямая с издевательским названием «улица Свободы». Почерневшие стенды афиш. Скучающие гоблины в ватниках, обезображенных трафаретами «коррозия металла» на спинах.На первой же остановке в автобус вваливается чем-то ошарашенная разновозрастная толпа. В процессе их бессистемных переговоров выясняется, что все эти взволнованные граждане – зрители. И объединены они коллективным просмотром художественного фильма «Брат-2», только что обрушившегося на их податливые головы с экрана местного кинотеатра «Метеор». Молодежь сыпет цитатами. Романтически настроенные девушки презрительно поглядывают на своих будничных ухажеров: куда им до Данилы Багрова… Уязвленные ухажеры хорохорятся и матом критикуют увиденное на экране. Наверняка кто-нибудь из них смастерит обрез…Автобус чуть сносит и ведет влево. Пассажиры хватаются за поручни и друг за друга. Истерично взвизгивает какая-то особо впечатлительная барышня, а неопределенно пожилого возраста отставник в болоньевой куртке и милицейских портках как-то хореографически опускается на колени Сантима. Не успев извиниться, отставник замечает водочное горлышко, предательски сверкающее в недрах сантимовского плаща… Мгновенно перевоплотившись в алкогольного страдальца на последней стадии похмельных мытарств, старичок, голосом подыхающего Вини Пуха, произносит последнюю просьбу мертвеца: «Сынок… Ты это… того… дай глотнуть… это… помру так вот…» Предполагаемые хлопоты на тему издохшего на коленях отставника никак не улыбаются Сантиму. Он извлекает бутылку и протягивает ее страждущему. Старичок ловко откусывает пробку и, приобнимая Сантима за шею, намертво присасывается к горлышку. Кадык его остается неподвижным. Дурной знак – до хуя может отпить.Остановка «Восточный мост». Безжалостно оторвав умирающего от источника жизни, Сантим и его спутник покидают автобус. Моросит липкий снегодождь.Ледяная рябь канала. Аптека. Напротив аптеки, через улицу, кривые лысые заросли с поваленным фонарным столбом. Пластмассовые станканчики. Полторы пачки дешевых сигарет. О чем говорить людям, понимающим друг друга без слов…Вот черт, неплохо он придумал…Мы уходим, чтоб никогда не возвращаться к этим, погруженным в собственную жуть, пасхальным идолам. Мы уходим с места сражения, оставив врагам свои обезображенные трупы. Нам нет до них никакого интереса. Не для того покидаем мы легализованный мир, чтобы, сгубив свои души в лабиринтах электрических каменоломен, прокрасться на цыпочках к служебному входу увеселительного райка. Нам отвратителен этот раек, отвратительны жрецы его и прислужники. Мы знаем иное.Мы – люди предчувствия.Мы обречены на тщетные поиски хотя бы пары искренних созвучий, хотя бы капли свежести в потоках всей этой выхолощенной блевотины, льющейся сквозь наши суженные вены. Мы не участвуем в придуманной войне поп-менеджеров с бытоненавистниками. Мы ищем окончательный выход из резервации духа. Мы ищем выход. И все равно бессмысленно блуждаем по бесконечным лабиринтам, не имея ни малейшего представления об их протяженности. Иногда мы нащупываем выцарапанные в шершавых стенах надписи… Так мы узнаем о погибших друзьях, прошедших здесь прежде. Мы ищем выход. И никто не может сказать с полной уверенностью, есть ли он вообще. И может быть «выход» - это всего лишь отчаянная легенда, сложенная кем-то в осознании полной безысходности…Резервация здесь.
(с)Литл

Мне по вполне определенным причинам не хотелось выкладывать этот рассказ в личном дневнике... здесь думаю он будет вполне уместен...
первая публикация http://old-gringo.livejournal.com/142415.html#cutid1